Есть ли выход из состояния социальной апатии

Разговоры об апатичности среднего жителя России ведутся давно: на основе этого представления выводятся патерналистские и электоральные стратегии, концепции вывода территорий из экономической депрессии, а некоторые культурологи и вовсе обсуждают особенную вечную «русскую тоску».

Социологи и исследователи из фонда «Петербургская политика» и социологической компании «Инсомар» в конце концов решили всесторонне изучить это явление (Исследование проводилось на средства гранта Российского фонда фундаментальных исследований и Экспертного института социальных исследований в октябре‒декабре 2021 года). Получилось вывести определение: социальная апатия — преобладающее в обществе состояние устранения индивидов и социальных групп от социальных и политических взаимодействий, сопровождающееся угнетенным психоэмоциональным фоном индивидов.

Экспертные оценки «социальной апатии» получились довольно разнообразными, а респонденты на фокус-группах во Владивостоке, Тольятти и селах Ленинградской области живо откликались на сам термин и проговаривали его аспекты. В формировании апатичного ощущения участвуют сразу все факторы — экономические проблемы, пандемия и антиковидные меры властей, состояние информационного поля, отсутствие привлекательного образа будущего, усиление репрессивной риторики и даже погодные условия. А выход из состояния апатии впавшие в нее респонденты видят главным образом в повышении доходов.

И все же эксперты отмечают, что экономическая основа тут не главное: пока люди борются за лучшие условия жизни, они не апатичны. Но на макроуровне фиксируется оторванность граждан от государства, неучастие в политических процедурах, которое нельзя подменить городским активизмом и волонтерством, неудовлетворение системой госуправления. Содержание доклада мы обсудили с президентом фонда «Петербургская политика» Михаилом Виноградовым.

— В ходе исследования градус социальной апатии количественно не замеряли. С чего вообще вы решили, что она есть и ее нужно измерить?

— Наш интерес к теме начался с того, что мы увидели большой отклик самых разных аудиторий на словосочетание «социальная апатия». Каждый в нем видит ключ к пониманию себя и происходящего. Естественно, возникло желание исследовать, понять, какая есть по этому поводу философская, политологическая мысль, проанализировать аналогичные состояния в мире. Получить шкалу, по которой Россию можно измерить.

Конечно, нас ждало глубокое разочарование. Оказалось, что «социальная апатия» — понятие русское. В мировой литературе используются слова «неучастие», «аномия». Но они, по большому счету, не передают всего масштаба явления, которое мы ощущаем.

— Тогда как его описать?

— Часто говорят, что социальная апатия — это когда такие странные, непонятные люди не участвуют в очевидно важных, полезных социальных, политических процедурах. Либо что апатия — это плохо, это зло, с которым нужно бороться. Хотя если посмотреть на апатию индивидуальную, это состояние, которое время от времени настигает почти всех, но в котором стыдно признаваться. Это вполне естественное состояние, возникающее в совершенно разных жизненных ситуациях. Иногда критических, как предвестие смерти или тяжелого заболевания. Иногда это пауза, энергосбережение, когда тебе нужно как-то «перезагрузиться».

Как сказал один из экспертов, если позвонить французу ночью и спросить: «Ты спишь?» — он ответит: «Сплю». А если позвонить русскому, он скажет: «Нет, не сплю». Стыдно признаться, что ты спишь, хотя это естественно.

Само по себе явление не имеет ни негативной, ни позитивной коннотации. Например, при апатии минимален риск суицида. А вот при выходе из апатии, когда ты готов действовать, а картина мира у тебя еще не поменялась, эти риски выше.

В русской литературе девятнадцатого века есть масса попыток зайти на слово «апатия». Достоевский собирался написать повесть «Апатия и впечатления» и не написал. Апатия не дает себя исследовать. Скорее, это метафора состояния России.

— Отражается ли состояние личной апатии на коллективном ощущении?

— Когда мы спрашиваем у социологов, психологов, они не дают однозначного ответа. Социальная апатия скорее публицистический термин, не имеющий подчас просчитанных научных механизмов. Но при этом, так или иначе, почти все мы чувствуем именно это состояние.

— Состояние чего?

— Если упрощенно, то по итогам исследования сложилось три версии, что такое социальная апатия в России. Первое — это отторжение всего социально-политического, от партий до активности ТСЖ. Второе — это угнетенное состояние, отторгающее ценность любого действия. «Какой смысл, все равно ничего не поменять, от нас ничего не зависит, все бесполезно».

И третье — это пониженный интерес к ценности сегодняшнего дня. Я об этом задумался, когда прочитал мемуарную книгу Сергея Шойгу, очень яркую. Если вы не знаете, что это действующий министр обороны, вы об этом из книжки не узнаете. Нулевые годы вскользь упомянуты байками, как они выпивали с Черномырдиным. Про десятые годы нет вообще ничего. Шойгу очень важная фигура, активная, актуальная. Но все ценное, важное, объясняющее жизнь, описанное им в книге, относится к восьмидесятым годам.

— Даже не к девяностым?

— В меньшей степени. Самые яркие — восьмидесятые: как доставала партийная система, как доставали чекисты. Настоящая жизнь на стройке, отличные, настоящие люди.

— А потом сразу началась апатия?

— Здесь тоже три варианта.

Первое. Это первая половина девяностых годов. Существенное снижение интереса к политической периодике, снижение медиапотребления. Хотя появилось больше политических новостей, прошли громкие мероприятия, референдум 1993 года, выборы президента 1996 года. Но все равно стало возникать ощущение отчужденности от большой политики.

Где-то сказалась разочарованность в том, что чуда не произошло. Где-то была придумана, расковыряна уже в середине девяностых травма от распада СССР. Хотя, когда он происходил, никто его особо не заметил.

Это не подавление действий, потому что люди занимались выживанием, сменой профессии. Тем не менее возникло ощущение, что политика — это про что-то другое, не то, чего мы ожидали.

Второе объяснение — это травма, связанная с неудачей медведевской оттепели. Да, о ней как-то стыдно сегодня вспоминать, она быстро кончилась, хотя сопровождалась выхлопом довольно большой социальной энергии, особенно в конце. Тем не менее это такой конец ожиданий, разговоров про модернизацию, инновации, конкурентность, которые возникали на фоне более «засушенных» нулевых.

— И все закончилось президентской рокировкой?

— Да, вполне понятная дата конца оттепели — сентябрь 2011 года.

И третье объяснение — это 2018 год, пенсионная реформа, когда все те, для кого Крым был романтикой, чудом, ощущением истории, получили пенсионную реформу.

— То есть мы можем напрямую связать эти два события?

— Думаю, да. Как говорит герой анекдота, «все, что мы считали оргазмом, оказалось астмой». Потом еще сказались пандемия, изоляция, усиление дистанции, отсутствие эмпатии со стороны власти во время пандемии. Для кого-то это время было идеальным, например для людей, которые мечтали работать из дома. А для социально зависимых это было крайне дискомфортным. Это ощущение разобщенности, эмоциональной угнетенности.

— Респонденты на фокус-группах откликаются на тему апатии?

— Довольно большой отклик. Особенно легко со студентами, когда просишь их оценить состояние более старших поколений. Но мы и в целом видим палитру эмоциональной угнетенности, ощущения иссякания энергии.

Варианты выхода из апатии
— Что с этим знанием теперь делать?

— Мы приглашаем всех к дискуссии, может, попробуем количественно замерить апатичность общества. А также можно обсудить, а что бывает после апатии. Условно, четыре состояния выхода, если, опять же, упрощать публицистически.

Первое — депрессия. Когда вы из эмоционально нейтрального состояния попадаете в негативистское, угнетенное, иногда можете при этом действовать. Такое саморазрушительное состояние, которое в индивидуальной психологии, психиатрии лечится таблетками и сопровождается физиологическим разрушением.

Второе — агрессия. Весь гнев, который не выговорен, не выплакан, не выкричан, вокруг чего-то проявляется. Отчасти мы это видели во время разговора про вакцины, QR-коды. Когда несоизмеримые, не самые острые вопросы вдруг оказывались темой жизни и смерти, выпуска пара из-под крышки вскипающего чайника.

Третье — паника. Та растерянность, которую мы видели во время обязательной вакцинации, когда люди не понимали, где тренд. А человек хочет быть частью чего-то большего, частью тренда.

И четвертое состояние — это эйфория, мобилизация, надежда. Которая в политическом измерении может быть в двух частях. В лоялистской — отчасти, это крымские события 2014 года, когда все, кто ждал от власти стабильности и подвигов, оказались неожиданно вместе. Хотя эти категории, казалось бы, ничего не объединяло.

Или, наоборот, гипотетическая эйфория от того, что все происходящее с нами наконец закончится. И такие примеры в истории Советского Союза и России тоже были.

— Может ли условная власть способствовать «правильному», безболезненному выход из состояния апатии?

— Такие возможности крайне ограничены. Тем более что российская политическая реальность лишь одна из составляющих, вызвавших и нынешнюю апатию. Здесь присутствуют и мировые тренды, и цифровизация, и индивидуализация, и ощущение тупика — то есть все то, на что власть повлиять почти не может. Хотя объективно видно, что нынешняя апатия (в том числе апатия среди элит) снижает конкурентоспособность страны. С другой стороны, порой для власти выгодно апатию консервировать.

Но вот что интересно. Возникает естественная внутренняя эмиграция: «Политика — это грязное дело, ничего не добиться, плетью обуха не перешибешь, я уйду во что-то настоящее. В науку, в образование, в бизнес, в религию, в ЛГБТ, в интернет. Те «настоящие миры», где есть подлинные эмоции, где меньше этой фальши». Как в семидесятые годы, когда массовое появление дач в значительной степени снизило или отсрочило социальные риски.

Однако в последнее время почти все ушедшие в эту эмиграцию чувствуют на себе око государства, пытающегося зачем-то политизировать эти среды. Например, после 2014 года у футбольных болельщиков возникает договоренность: мы не трогаем тему Крыма, Украины. Это было проговорено. И тут выясняется, нет, государству все равно до вас есть дело — и появляется история с Fan-ID. Возникает подозрительность в отношении любой активности. И полноценного произрастания всех цветов в таком солнечном городе неполитических увлечений не происходит.

— А сейчас можно предположить наиболее вероятный сценарий выхода из апатии из тех четырех, которые вы перечислили?

— Я думаю, пока мы никуда не выходим. Возможен и вариант эйфории: есть немало людей (хотя понятно, что далеко не все), которые следят за внешней политикой и искренне убеждены, что Россия находится на стороне добра. И задача лоялистской политики — дать им некие аргументы в пользу этого направления, дальше они сами додумают. Но проявляются элементы и паники, и агрессии.

Тут есть другая ловушка. Погружение в апатию может быть долгим. Можно годами уходить в себя и «рвать фотографии». А выход из апатии часто бывает стремительным и спонтанным. Об этом говорят и психологи, и социологи. Но гуманитарные науки предсказывают тенденции, не предсказывая сроки.

— Напряженность по поводу военной ситуации, страх войны не может быть точкой выхода из апатии?

— Могло бы стать, но, наверное, не станет. Никто впрямую ощущение выхолащивания ценности мира из повестки не обострял. Но мы видим, как меняется осмысление Второй мировой войны: деды воевали не столько за возвращение мира, сколько за наше право сегодня влиять на повестку территорий и народов. Такого упрощения все больше. И все равно инерция советского прочтения песни Толкуновой «Мой милый, если б не было войны», эта пронзительность ценности мира до конца не исчезла.

Общество не столько агрессивно, сколь апатично. Не так легко апатичному человеку стать агрессивным.

Второй момент. Российское общество в состоянии не замечать войны. Была история 2014 года, когда один из оппозиционных деятелей вышел на Тверскую с антивоенным плакатом. И главной реакций прохожих было: «Какая война?».

Война в Сирии идет с 2015 года, но люди не бегут включать телевизор, чтобы узнать оттуда ближневосточные новости. Немалая часть людей, не живущих ежедневно на Первом канале, сильно удивится, что Россия в Сирии участвует ведет военные действия.

Ощущение России невоюющей страной с 1945 года довольно острое, несмотря на периодические войны, в которые страна вовлекалась.

— А как же Афганистан?

— Афганистан был состоянием некомфортным и во многом подломившим большую лояльность. Такая война, о которой было принято умалчивать, а не гордиться.

Афганская война показала, что власть больше не нуждается в актуальных героях-современниках не из своих рядов, а общество их тоже больше не ищет. Представление о героях долго смещалось. Сначала было принято гордиться участниками революции, потом участниками Второй мировой войны. Последние, кому завидовали, были герои-космонавты. Сейчас кто знает фамилии сегодняшних космонавтов? После гибели Гагарина всем стало казаться, что «герои нашего времени» кончились и больше не появятся.

— Почему нам не нужны герои сегодня?

— Есть большие проблемы с ценностью настоящего, сегодняшней эпохи. С искренним интересом к нему, с пониманием, что вот настоящее и порой даже крутое. Я нередко бываю в поездках по России на экскурсиях на предприятия (чаще всего удается сделать это по знакомству — массовый промышленный туризм в России остается в зачаточном состоянии). Возможно, пытаюсь как-то компенсировать в себе гуманитарный уклон.

Так вот, я вижу множество новых или прошедших серьезную модернизацию предприятий. Но, когда рассказываешь, никто особенно не верит. Большинство людей убеждены, что за забором заводов по-прежнему стоят советские станки.

Даже среди лоялистов вот уже лет тридцать доминирует ощущение кризиса в экономике в любом опросе. Это тоже маркер того, что нет веры в сегодняшний день. На повестке дня сегодня не столько образ прекрасной России будущего, сколько ощущение дефицита симпатичного образа настоящего.

— Почему не воспринимаются победами мегапроекты последних десяти лет? Этот вывод есть в докладе. Почему они не объединяют, не выводят из апатии? Последними такими событиями были разве что сочинская Олимпиада и футбольный мундиаль, но это спорт, а не новые мосты, дороги, производства?

— Действительно, тогда люди ловили себя не на идеологии, а на каком-то эмоциональном позитиве. Чемпионат мира по футболу — самый яркий пример и коллективизма, и отсутствия агрессии, что стало сюрпризом. Многие регионы сильно тревожились, что построили стадион, а чем это обернется, непонятно. Но вдруг люди почувствовали, что это важнейшее событие за всю историю Саранска или Самары.

Ценность настоящего в непринятом. Проблема в том, что у нас не принято подводить итоги мегапроектов. Реализованы ли медведевские нацпроекты? Мы не знаем. Что-то да, что-то нет. Ответа не было на это дано. Естественно, ощущение, что нет.

Майские указы. Импортозамещение. Обеспечение обороноспособности. Национальная безопасность. Российская супервакцина. Все сменяется новым проектом, который призван закамуфлировать предыдущие. Традиции убедительного рассказа, что есть плюсы в настоящем, не сложилось.

Причем здесь тоже есть ловушка. В центральных районах областных центров люди голосуют за власть хуже всего. Потому что элита, которая там живет, наиболее информирована. А чем человек более информирован, тем он более критичен. Тем он меньше верит, что усилия власти могут достичь успеха. А если да, то кто это оценит и признает?

— Это вопрос пропаганды? Нужно зафиксировать, «перерезать ленточку»…

— Для начала надо померить, почему у людей есть потребность искать хорошее. Надо разбираться в потребности людей быть частью чего-то большого, в том числе в настоящем.

Пропаганда и сама не особенно настаивает и не особенно верит в настоящее. И с колоссальным удовольствием переключается на новую тему, чтобы не погружаться в двойственные результаты по итогам предыдущей.

Наверное, нужен незавиральный разговор о настоящем, в котором немало хорошего. Кстати, если девяностые годы позиционировать как время национального подвига, а не национального позора, немало людей поймет, что это время не вычеркнуто из их жизни. А это важно, это повлияет на их самооценку. А там вполне есть чем гордиться. Можно спорить о большом и коллективном. Но индивидуальные подвиги были повсеместно.

Тема конфликтов неактуальна
— Если встать на место коллективной власти: можно ли и нужно ли выводить людей из состояния социальной апатии?

— Вопрос — возможно ли вывести из апатии или она проходит сама в коллективной психологии? В индивидуальной есть конкретные методики, конкретные приемы. Но как в азербайджанском анекдоте: «А зачем портить такую женщину»? Он правомерен, тем более что действительно есть точка зрения, что власть апатию создавала и поощряла.

Однако по мере повышения среднего возраста элиты у нее больше выражена потребность видеть в глазах поданных какую-то благодарность, эйфорию. Не случайно в последние годы растет запрос на абсолютные цифры при подсчете итогов выборов.

— Эквивалент благодарности за усилия.

— Да. Но это может быть и вредно для власти. Это мешает миграции в себя, побуждает людей рефлексировать.

Не случайно мы часто обнаруживаем феномен испорченных респондентов. Они начинают пересказывать то или иное событие и в процессе думают, как его можно рационально объяснить. Взять отношения России и Турции. Или России и Белоруссии. Ты ловишь себя на противоречиях, и общая точка зрения, которая формируется в рамках ежедневного дня сурка, когда ты не помнишь вчерашние события, распадается.

Для чего нужна публичная политика? Чтобы сглаживать возникающие конфликты. Как восстановить баланс между автовладельцами и бабушками с внуками во дворе. Или кому нужен высокий курс рубля и низкий курс рубля. Ценность политики в том, что она ежедневные конфликты переводит в цивилизованное русло.

Но в текущей политической повестке тема конфликтов подавлена, кроме конфликтов с неким мировым злом, полюс, который меняется. Делается вид, что у нас достигнут идеал бесконфликтного, бессословного, бесклассового общества.

— Это плохо заканчивается, ведь непроговариваемые конфликты могут громко и непредсказуемо взрываться.

— Наверное, я преувеличиваю, но мне всегда казалось, что в прошлом власть всегда вмешивалась в такие истории. Например, стимулировала явку на Болотную площадь, не дожидаясь, пока участники того протеста дойдут до какого-то уровня содержательного и организационного вызревания, выработки стратегий, формулирования внятных целей — ибо без всего этого объединявшая эмоция рано или поздно была обречена на распад и разочарование в самих себе.

Какая ключевая была задача белорусского протеста с точки зрения актуального результата? Стимулировать раскол элиты. Но этого не случилось. И это удержало Лукашенко, хотя элита крайне прагматична, ей нужно выживать, а у нее дети дома говорят то же самое, что люди на улице.

Ощущение того, что мы вышли, выплеснули эмоции, сказали правду и мир перевернется — иногда бывает. Но, мягко говоря, результат не гарантирован. До тех пор, пока нет зрелых механизмов протеста, стратегии недовольных. Выплескивается негатив, и все. Дальнобойщики выходили, где они сейчас?

Недооценка снижает качество управления социальными рисками. Но сказать, что сам по себе выплеск большой эмоции, не направленный адресно куда-то, сметает все на своем пути — так бывает, но не всегда.

В чем KPI власти
— Постоянно звучит рефрен о дистанции между властью и обществом. При этом все последние годы чиновники разных уровней, казалось, изо всех сил двигались к народу: заводили социальные сети и там общались с каждым желающим, расширяли доступность госуслуг, смело ходили в народ. А в итоге их усилия никто не заметил. Почему?

— Сейчас в системе коммуникаций людей и власти преимущество отдано сбору жалоб. То есть консервации, фиксации представления людей о всемогущей власти. Если правильно пожаловаться, то она правильно все делает. В этом нет никакой эмоциональной вовлеченности, понимания, что власть — это ответственность, это чиновники, которые занимаются в целом нереализуемыми вещами и осуществляют ежедневный подвиг героев фильма «Тот самый Мюнхгаузен».

В сериале «Слуга народа» можно увидеть людей из системы, которые, при всем негативе их работы, остаются симпатичными, понятными.

— Типа премьер-министра?

— Конечно. А в российских сериалах, будь то «Домашний арест», «Последний министр» или «Спящие», такие герои обычно либо злодеи, либо кретины. Даже у деятелей культуры не возникает желания залезть внутрь таких персонажей, разобраться, сделать их более сложными.

Когда ты собираешь с людей жалобы — это то же самое, что, говоря с ребенком о том, в какую школу он пойдет, ты будешь ориентироваться на его жалобы в детском саду. А ведь это не единственные его впечатления из окружающего мира.

При этом когда власть начинает действовать по своей повестке, возникает подозрение, что она на другой планете живет. Мы видим массу мемов в интернете про пандемию, что на лавочку нельзя сесть в парке, про кэшбек за туризм. Множится количество абсурдов. Собственно, последняя песня Семена Слепакова «Или нет» — одновременно и про апатию и порождаемую ею неспособность что-либо решить, и про нарастающий абсурд.

Три ключевых ощущения, актуальные сегодня для социума: ухудшения, абсурд и нарастающая тревожность и страх — они особо не терапируются.

— А как надо?

— У нас незадолго до пандемии был доклад, который назывался «Добрая власть». Странное, казалось бы, название. Мы исходили из того, что общество менее агрессивно, чем кажется власти. Аресты врачей и учителей большого восторга не вызывают. Аресты чиновников вызывают меньшую эйфорию. А приговоры рассматриваются либо как избыточно жестокие, либо как слишком мягкие. Как приговор Евгении Васильевой. В целом же у общества нет такого полноценного кровожадного запроса.

Самый популярный и успешный проект власти, признанный социологий, — проект МФЦ. У которого вообще не было KPI повысить поддержку власти. Им занимались другие люди, имена авторов давно забыли или всё приписывают губернаторам и мэрам.

Власти сегодня утопично ставить задачу вызвать любовь у людей. Для нее куда важнее сохранить нейтралитет. Казалось бы, апатия этому способствует. Но она все же не бесконечна.

Нужно использовать эмоции, которые у людей и так есть, а не создавать новые, которые будут восприняты как искусственный, коммерческий продукт. Например, местный патриотизм — он сегодня значим и для адептов власти, и для ее противников. Логичнее было бы видеть в нем не рассадник сепаратизма, а основу консерватизма. Не того сегодняшнего радикализма и реваншизма, которым порой подменяют консерватизм. А именно ощущения важности настоящего, самоорганизации, нежелания разрушить то, что сегодня работает и что важно для людей, будь то социальные связи, самоорганизация жителей одного городка, работающие предприятия, ощущение общей идентичности у жителей отдельных территорий, подчас вопреки окружающей сословности.

При разговоре о KPI чиновников, министров, губернаторов порой не хватает понимания: эффективность чего именно измеряется? В бизнесе эффективность — это прибыль, а в госуправлении — не такой легкий вопрос. К тому же главный KPI — умение или неумение нравиться вышестоящим и более сильным игрокам — никто не отменял.

— Необходимость в KPI органов власти появляется, потому что нет конвертации оценки их работы в электоральные, политические механизмы.

— Конечно. Казалось бы, в твоих интересах, чтобы какой-нибудь местный фрик каждый день стоял с плакатом. Иногда дискредитируя тем самым протестную энергетику. Но сегодня и у главы региона, и у политического блока давно один из KPI — количество протестных акций. Конечно, этого фрика посчитают. И его попытаются убрать с улицы, хотя он никому не мешает и даже весьма полезен.

Эти моменты следует принять во внимание, если исходить из того, что апатия рано или поздно закончится. Наверное, ключевая задача власти с точки зрения консервативного посыла — быть готовой к любому варианту описанных сценариев выхода из апатии. Печать