Уличная мобилизация: как Россия переросла Майдан

Несанкционированные митинги прошли 23 января во многих городах России и в некоторых собрали довольно много людей. Но они же показали, что в России никакое подобие «оранжевой революции» невозможно. Глубокого социального раскола в стране нет, считает журналист, эксперт Центра ПРИСП Петр Скоробогатый.

Обращение Владимира Путина к Давосу отчасти заместило послание президента Федеральному собранию, в котором традиционно намечается вектор движения государства в наступающем году. Можно предположить, что обе аудитории — внутренние и внешние элиты — прослушали это выступление с одинаковым настроением: в попытке понять контуры грядущей катастрофы миропорядка и осознать, почему больше нельзя жить так, как все привыкли в последние тридцать лет.

Куда органичнее речь президента прозвучала бы на Площади Республики в Париже среди «желтых жилетов» или в финансовом центре Нью-Йорка на акциях «Оккупай Уолл-стрит». Но где тезисы Владимира Путина точно не зашли бы, так это на столичных митингах 23 января. Вовсе не из-за неолиберальных воззрений, приписываемых штабу Алексея Навального. А потому, что конкретика и реальная проблематика жизни в принципе отсутствуют на всех акциях несистемной оппозиции. И слава богу, ведь в противном случае мы бы вели разговор о серьезном расколе внутри российского общества по революционным лекалам столетней давности.

Путин же никак не оценит ценностных метаний сытых столичных буржуа и интеллигентов, а также юных хипстеров, требующих «движухи». В фокусе его тревог находится действительно страждущий класс людей бедных, не востребованных современной мировой экономикой, выброшенных на периферию социальной ответственности государства. В основе этих проблем — растущее неравенство и перекосы глобального развития, основанные на ложных принципах конструирования экономического роста на долговом пузыре. А для развивающегося мира, включая Россию, это еще ошибки и недальновидность местных элит, мечтавших встроиться в западный глобалистский проект на равных правах.

Вдумчивые лоялисты и оппоненты Путина отметили несостыковки тезисов его речи с реальной жизнью страны. Вроде бы странно провозглашать поворот едва ли не к социальному государству времен СССР в стране, где только что оптимизировали социальную сферу. Клеймить Вашингтонский консенсус и рассматривать размер государственного долга как критерий доступности внешних для России инвестиций.

Выступление Владимира Путина уже успели окрестить программой «новых левых», тогда как неделей ранее его пресс-секретарь Дмитрий Песков в очередной раз назвал воззрения президента «либерализмом с государственными особенностями».

Однако в мире распадающихся идеологий и системного кризиса экономических доктрин разве не будет более справедливо говорить о прагматичном подходе Владимира Путина к цивилизационным вызовам? Проблемы России вписаны в глобальный контекст, и решения нет ни у нас, ни на Западе. Есть лишь осознание того, что мы сильно потеряли в развитии, пока выгодоприобретатели долларовой системы раздували бюджеты. И потому именно нам в партнерстве с развивающимся миром искать векторы перезагрузки и новые точки роста в надежде сократить разрыв с «золотым миллиардом». «Идеологическая нестойкость» президента — это лишь отражение вакуума рецептов спасения и попытка нащупать наименее затратный выход из глобальной катастрофы в партнерстве с держателями акций старого мира.

Разные повестки

Занятно, что именно Владимир Путин указывает мировым западным лидерам на проблемы существующей капиталистической модели в контексте растущего неравенства, социального напряжения, распространения радикализма, популизма и охлократии. Мы уже отмечали, что волна протестов в 2018–2020 годах на всех континентах имеют общие черты: это какофония лозунгов и решений вне рамок устаревших партийных институтов, ставка на все хорошее против всего плохого, отсутствие иного видения мира и политической альтернативы. По сути, это обращение к государству с требованием найти рецепты для нового роста и сокращения разрыва доходов.

Казалось бы, формально все это свойственно и российскому протесту последних лет: такой же идейный вакуум и бессистемность. Но в ядре запроса уличной оппозиции — одна лишь ставка на борьбу с коррупцией, свержение «путинского режима» и ликвидацию государства в попытке в очередной раз все разрушить до основания. Проблема разжиревшей прозападной элиты россиян, конечно, волнует, но со своими бедами это мало коррелирует. В этом главная проблема оппозиции, которая до сих пор рассказывает не как жить хорошо народу, а почему хорошо живет власть.

О насущных проблемах людей говорит как раз президент, и при всех издержках наследства либеральной политики правительства именно глава государства сохраняет доверие населения. В обществе доминирует патернализм и не выражен ценностный запрос, это характерно в том числе для большинства молодежи.

В России к государству пока не обращаются на улицах. Почему? Во-первых, социальный запрос населения перестают ретранслировать даже в КПРФ, или, по крайней мере, партии просто не оказывают влияния на решения правительства. Нет лидеров, нет повестки. Во-вторых, есть сильная усталость от постоянных реформ — и основное требование людей направлено на прекращение экспериментов в социальной сфере и средоточие усилий власти на создание рабочих мест и достойной заработной платы. Наконец, при всех невзгодах российской экономики и семилетний период падающих доходов населения нет серьезного обрушения уровня жизни людей. Более того, силен задел стремительного развития России в нулевые годы, вследствие которого, как указал Путин в Давосе, за двадцать лет удалось вытащить страну из крайней бедности («с 64 миллионов человек в 1999 году до порядка пяти миллионов в настоящее время»).

Нормализация протеста

На самом деле уличная мобилизация была свойственна современной России во все периоды развития, менялись масштаб и повестка. После сильнейшего укрепления государства в нулевые и перераспределения доходов в пользу населения сошли на нет массовые социальные протесты — последние отгремели после монетизации льгот и финансового кризиса 2008 года. Следом пошел гражданский протест зародившегося среднего класса и части городской молодежи, который не был поддержан не только провинцией, но и региональными центрами.

Наконец, во второй половине 2010-х мы увидели совершенно новый контекст уличной мобилизации, который характеризуется фрагментарностью и локальностью повестки. Это социальный протест против системы «Платон», роста цен на бензин, «Тракторный марш» в Краснодарском крае против захвата земель агрохолдингами, за зарплату в Пикалево, выступления горняков обанкротившихся шахт Гуково, движения обманутых вкладчиков и жертв нечестных девелоперов. Это экологические протесты в Подмосковье, Шиесе и Башкирии. Это гражданские протесты вокруг храма в Екатеринбурге, за честные выборы в Приморье, за Сергея Фургала в Хабаровске.

Все это перечисление говорит не о нарастании проблем во взаимоотношениях власти и общества. И уж тем более не о возросшем авторитете несистемной оппозиции — практически везде протестующие публично дистанцировались от людей Навального, как, впрочем, и от иных интересантов системного партийного поля. Вероятно, можно говорить о нормализации уличного протеста в России. Которая произошла, что интересно, несмотря на закручивание гаек в законодательстве о митингах. В свою очередь власть постепенно учится разумно подходить к ликвидации проблемных протестных точек, подбирая не силовые, но политические решения.

И лишь выступления несистемной оппозиции в Москве вызывают подчеркнутый негатив системы, что ярко контрастирует с удивительной мягкостью правосудия в отношении Навального и прямо-таки бессилие силовых структур — победителей северокавказского терроризма, например в вопросе ликвидации инфраструктуры возгонки протеста, медийной активности и финансовых каналов вроде бы главных оппонентов власти. Навальный со товарищи был выдавлен из институциональной политической системы, но оставлен в медийно-маркетинговом поле, где выигрывает локальную повестку у власти.

А 23 января мы увидели реальную конвертацию медийного протеста в физический: сто миллионов просмотров фильма о «дворце Путина», миллиард просмотров хештегов в поддержку митинга — и максимум сто тысяч человек по всей России. При этом, похоже, большая часть вышедших на улицу людей использовала повод, чтобы высказать власти претензии по социальным, бытовым или экологическим вопросам местной повестки, а вовсе не поддержать «берлинского пациента».

Ликвидация расколов

В XX веке теории революций разрабатывались так часто, что появились уже четыре поколения исследователей, которые пришли к выводу, что простейшая концепция революций, опирающаяся на понятия государства и классов формата Ленина и Маркса, давно утратила значение. Современное прочтение вопроса выявляет множество признаков революционных ситуаций, а в качестве результата давно не предлагается коренной слом системы. Единственный несомненный вывод: революции оказываются успешными лишь тогда, когда налицо какая-либо связь между народной мобилизацией и выступлениями элиты против режима.

Это особенно ярко проявляется во всех кейсах так называемых цветных революций за последних двадцать лет. Есть у них и новые типовые особенности. Например, иностранное вмешательство, напрямую или через подконтрольные западные НКО, система которых формируется загодя и долгое время существует в спящем виде. Или сочетание ценностного запроса в ядре городского протеста с периферией в виде социальных требований населения. Наконец, это обязательное использование революционным ядром существующего раскола внутри общества или искусственное углубление перспективного раскола по экономическим, языковым, территориальным признакам.

«Арабская весна» в своем антидиктаторском дискурсе использовала энергию гигантской прослойки молодых образованных сограждан, которые не могли найти работу и достойную зарплату на родине. В Центральной Азии к этому фактору добавлялись племенные и религиозные противоречия. На Южном Кавказе формировался кланово-политический раскол, который разжигался ужасающей бедностью и чудовищной коррупцией. Украина и вовсе архетипична — здесь элиты тридцать лет играли на противостоянии Запада и Востока, языковом вопросе и цивилизационном стремлении либо к России, либо в НАТО.

Такое же стремление расширить гражданскую повестку за счет социальной периферии, недовольного левого электората и разочарованного пропутинского большинства мы наблюдаем последние несколько лет в политике Навального. Например, продвижение странного «Альянса врачей», попытавшегося разжечь проблемы власти в борьбе с коронавирусом. Попытка спекулировать на усилении налогового бремени и высветить проблемы давления силовиков на частный бизнес. Но вылезти из коррупционной повестки никак не получается — во многом потому, что интеллектуальное окружение Навального в целом солидаризируется с либеральным подходом российских реформаторов, а его собственный левацкий популизм не затрагивает интересы ядерной городской аудитории.

С другой стороны, мы наблюдаем недооцененное следствие Крыма — формирование консолидирующей государственнической платформы, объединяющей нацию. Ее значение часто упрощают до союза «путинского большинства» или «патриотического самосознания нации» и говорят, что эффект постепенно уходит в прошлое вместе с воспоминаниями о «крымской весне» и нарастающими проблемами из-за западных санкций, якобы платой за «идентичность».

Но похоже, что тогда, в 2014-м, мы получили нечто большее — ощущение россиянами ценности единой страны и единого народа, который способен преодолеть любые расколы общества, чем всегда была сильна Россия. Нация консолидирована, и социально-экономические проблемы, которые безусловно тяжелы и вызывают тревогу, все-таки не становятся линией разлома. Тем более что государство в лице Владимира Путина четко обозначает понимание проблематики и поиск путей решения.

Надолго ли это? Видимо, до тех пор, пока социальная повестка президента и уже закрепленный в Конституции статус социального государства остается фундаментом развития страны. Если разрушение социального фундамента продолжится — вот здесь и наметится гражданский раскол.

С кем элиты

Как мы видим, гражданский протест несистемной оппозиции в России мало чем отличается от других типов уличной мобилизации последних лет — социальной или экологической — по масштабу, идеям, интересу населения. Он не опирается на народный запрос и не способен привлечь периферию социального протеста. В более зрелой политической системе он давно получил бы статус маргинального, узкого гражданского запроса группы столичных активистов. И снял бы напряжение силовиков, наверняка способных ликвидировать каналы влияния внешних интересантов.

Но остается еще одно слагаемое революционной ситуации — амбиции внутренних элит, роль которых в развитии истории Навального кажется едва ли не определяющей. Несмотря на политику национализации и патриотизации номенклатуры и олигархии, по всей видимости, сохраняется раскол на отечественные и прозападные элиты. Большая часть из них связана с Западом и капиталом, и родственными связями, и имуществом, и ценностными взглядами. Ликвидировать эту связь можно либо насильственным разрывом, либо эволюционной поколенческой сменой. Владимир Путин действует поступательно, раз за разом выставляя элитам условия цивилизационного выбора. И речь в Давосе — еще один ультиматум такого рода.

Но пока на повестке дня транзит и подковерная борьба за власть, которая включает в себя манипуляцию медийной повесткой несистемной оппозиции. Протесты останутся, картинка будет работать на подрыв отношений с западным миром, что также раскалывает интересы российских элит. Как следствие, останутся замороженными все проекты, связанные с реформированием партийной системы и возможностью институциональной конкуренции отечественных элит. А каждое уличное выступление будет вызывать повышенное внимание государства — не формируют ли власть имущие игроки искусственный раскол для дестабилизации страны.

Российский народ относительно успешно прошел этап консолидации и, по всей видимости, значительно нарастил политическое самосознание и гражданскую ответственность. Элитам еще предстоит сократить это отставание и солидаризироваться с интересами граждан.

Печать