Мир социальных сетей – мир пузырей

Политолог, публицист, эксперт Центра ПРИСП Алексей Сахнин пытается разобраться, является ли мир пузырей замком из песка, за которым скрывается какая-то подлинная реальность.

Блокировка иностранных социальных сетей в России привела к резкому снижению числа пользователей и проходящего через них трафика. Только за первые десять дней аудитория Facebook (организация признана экстремистской и запрещена на территории РФ) упала с 9,6 млн до 5,5 млн человек, выяснила исследовательская компания Mediascope по просьбе РБК. Потери Twitter (доступ к социальной сети на территории РФ ограничен по решению Генпрокуратуры) превысили 50% пользователей (было 2,6 млн, стало 1,3 млн). Пострадал и Instagram (организация признана экстремистской и запрещена на территории РФ), где число пользователей сократилось на 16%.

Несмотря на потери, в иностранных социальных сетях благодаря VPN-сервисам остались миллионы людей. Сразу пять таких сервисов вошли в российский топ-10 самых скачиваемых приложений. Однако прежняя полнокровная жизнь в соцсетях так и не возобновилась. Этому помешали крайняя политизация пользователей и окончательный распад сообщества на враждебные и очень агрессивные сектора.

— Современная культура в социальных сетях такова, что любая дискуссия ведет к конфликту и уже на втором шаге требует мордобоя, — говорит журналист Алексей Байков, некогда стоявший у истоков русского блогинга и входивший в «элиту» российского ЖЖ. — Люди не готовы слышать точку зрения, хоть в чем-то отличающуюся от их собственной. Поэтому вместо диалога обычно получается либо хоровое исполнение одних и тех же заклинаний, либо ссора пользователей «в хлам».

«Орки повылезали отовсюду», — жалуются пользователи своим единомышленникам, сетуя, что «мой милый ФБ-пузырь мне теперь недоступен». И прежде популярный жанр расфренживаний достиг невиданного накала и популярности. Взаимная ненависть, хейт, шейминг и даже старые добрые доносы пользуются таким спросом, что впору создавать для них особые графические кнопки вместо лайков и репостов.

Но и внутри пресловутых пузырей все неблагополучно. Пользовательский контент свелся к тавтологическому повторению политических и ценностных стейтментов, которые лишь иллюстрируются тщательно отобранной и очищенной от всяких двусмысленностей и толкований картинкой или ссылкой. «Читать фейсбук (организация признана экстремистской и запрещена на территории РФ) стало не интересно. Люди просто повторяют одно и то же, — все чаще звучат такие мнения. — Как-то резко вдруг все поглупели. Социальные сети просто провалили свою миссию. Вместо того чтобы сплотить людей, как обещал Марк Цукерберг в начале работы сети, связать их друг с другом, они их окончательно разъединили».

Технооптимисты и их утопия

Социальный психолог Джонатан Хайдт в издании The Atlantic сравнивает эпоху пузырей в социальных сетях с разрушением Вавилонской башни. «История Вавилона — лучшая метафора, которую я нашел для того, что случилось с Америкой в 2010-х, и для раздробленной страны, в которой мы сейчас живем. Мы дезориентированы, не можем говорить на одном языке или признавать одну и ту же истину. Мы отрезаны друг от друга и от прошлого. Повсюду люди, блуждающие среди руин, неспособные общаться, обреченные на взаимное непонимание».

Метафора Вавилона хороша, потому что именно с нее начиналась эпоха интернета. Он сам воспринимался как Вавилон: средоточие шагавших по планете глобализации и капитализма. Философы вроде Майкла Хардта, Тони Негри и ученые вроде Александра Бузгалина сравнивали появление Всемирной сети с открытием книгопечатания. Если раньше доступ к информации контролировали владельцы типографий, газет и радиостанций, то теперь каждый может явиться и написать, что ему вздумается, на форуме, ликовали они. Авторитарная коммуникация по схеме «one to many» подпитывала государственный авторитаризм, но интернет создал свободу всем общаться со всеми («many to many»). Распространение идей, технологий перешагнет государственные границы, писал американский социолог и философ Роберт Райт. Оно сделает коррупцию и авторитаризм невозможными. Ведь никакие власти не смогут утаивать от людей информацию, как прежде. Общество станет прозрачным, равным и глобальным.

Вначале этот технологический оптимизм действительно находил себе подтверждения. С 2000 по 2010 год аудитория рунета, например, выросла на умопомрачительные 1826%. Страна лидировала в мире по развитию, популярности и влиянию социальных сетей — в отличие от телевидения они воспринимались как заповедники безнаказанной свободы. То же самое происходило во всем мире. Facebook (организация признана экстремистской и запрещена на территории РФ) достиг планки 100 млн пользователей за первые пять лет своего существования. Сейчас его аудитория составляет почти 3 млрд человек. Пик мощи социальных сетей пришелся на 2011-й, когда по миру прокатилась волна «Facebook*-революций» (организация признана экстремистской и запрещена на территории РФ). Посыпавшиеся как домино диктаторские режимы арабского мира вроде бы должны были свидетельствовать, что власть автократов бессильна против мира электронной свободы.

— Поначалу в соцсетях, как и во всем интернете, царила анархическая вольница, — вспоминает интернет-предприниматель Павел Пряников, ведущий популярный телеграм-канал «Толкователь». — Но потом туда пришли власть и капитал. Это произошло где-то между 2008 и 2011 годом. До этого, например, был относительно свободный «Живой Журнал» при Бредли Фицпатрике. Но с тех пор, как его купили SUP Media, политика стала меняться. Все были в ужасе от первых попыток цензуры. А власть поняла, что это действенный инструмент и для контроля за обществом, и для пропаганды, и для зарабатывания денег. А корпорации поняли это еще раньше.

Алгоритмы и ботофермы

— Ключевая разница между современными социальными сетями и старыми вроде «Живого Журнала» или американского Reddit — в алгоритмах, — говорит Алексей Байков. — В ЖЖ, например, человек должен был сам ориентироваться в информационном потоке и сам подбирать себе ленту для чтения, сообщество и т. д. Сейчас за тебя все это делают алгоритмы.

В Facebook (организация признана экстремистской и запрещена на территории РФ) и Twitter (доступ к социальной сети на территории РФ ограничен по решению Генпрокуратуры) кнопки лайка и репоста появились почти одновременно — в 2009-м, после чего распространились почти на все соцсети. Это произвело революцию. Пользователи стали зависеть от одобрения своей аудитории и, обычно незаметно для себя, начинали подстраиваться под настроения своего виртуального окружения. «Ваши посты становились славными или позорными в зависимости от кликов тысяч незнакомцев, — пишет исследователь социальных сетей Джонатан Хайдт в The Atlantic. — Пользователи руководствовались не только своими истинными предпочтениями, но и своим прошлым опытом вознаграждения и наказания».

— Как только ты регистрируешься в сети, он сразу начинает строить вокруг тебя информационный пузырь. Тебе в друзья предлагают людей с похожими взглядами, приоритетами и жизненными установками, как у тебя самого. Делается это для того, чтобы ты чувствовал себя как можно более комфортно и как можно реже уходил из социальной сети. Никакого заговора: просто нужно продавать как можно больше рекламы, а для этого — убрать все неприятное, раздражающее, заставляющее задуматься. В итоге получаются почти изолированные друг от друга пузыри, сообщества, которые перестали понимать друг друга, словно говорят на разных языках, — говорит Байков.

Но почти одновременно подключились и власти, причем не только в России. В России цензура в интернете стала появляться после конфликта в Южной Осетии в 2008-м, вспоминает Павел Пряников. «Власти увидели, что у них под боком — в интернете, к которому тогда относились не всерьез, — расцвела анархия, и стали выдавливать ярких, но независимых людей». Но инструменты прямой цензуры действовали не слишком эффективно. Диссиденты уходили в альтернативные пространства, создавали свои собственные сайты и платформы. С аналогичной проблемой столкнулись и западные правительства: их грязное белье в товарных количествах публиковал WikiLeaks Джулиана Ассанжа.

— Ни у нас, ни в США было невозможно пойти по китайскому пути контроля за интернетом. Просто не было 2 млн человек, которых можно было посадить модерировать весь контент ручками, — говорит Байков. — Власти всех «развитых» стран поняли, что закрыть доступ к информации не получится, цензура неэффективна. Даже в Китае не очень работает. Но можно утопить нужную информацию в потоке информационного шума — когда обе стороны непрерывно гонят вал противоречивой информации, которая просто перегружает думательный центр мозга. Не важно, чему человек поверит, а чему нет, важно, чтобы он потерялся в этом потоке и замкнулся в той его части, которая наиболее удобна ему самому. Чтобы человек верил в то, во что ему хочется верить.

Началась эпоха знаменитых ботоферм и киберотрядов. Блогинг из анархического самиздата стал оплачиваемой контекстной рекламой. В том числе политической и мировоззренческой. В отличие от режимов ХХ века нынешние власти не пытались создать «единственно правильную точку зрения», они плодили бесконечное количество самых разнообразных концепций, которые дробили общество и мешали людям наладить хоть какое-то подобие гражданского диалога.

— Появилось множество точек кристаллизации, если говорить в терминах теории сетевых узлов. У либералов был, скажем, Навальный. А у патриотов таким сетевым узлом стал какой-нибудь Пучков-Гоблин. Если бы власть не вкладывалась сознательно в создание и усиление этой поляризации между разными сетевыми узлами, то эффект был бы совсем другой. Эти точки кристаллизации не были бы такими крупными. Сеть была бы более распределенной, и сохранялась бы коммуникация между этими узлами. Шли бы дискуссии, иногда, как это называли в нулевые, «срачи». Но не было бы такой безнадежной и искусственной поляризации, — считает Пряников.

Есть ли социальное в социальных сетях?

— Человечество хочет верить в прогресс за счет технологий, — говорит философ Григорий Юдин. — Но технологии сами по себе нейтральны. Они не влекут политических и социальных изменений, а лишь позволяют им проявиться. Например, в конце XIX века, когда распространилась массовая печать, появились все эти феномены, которые мы сейчас обсуждаем: фейк-ньюз, эхо-камера, постправда. Прогрессивная либеральная публика точно так же была в полном шоке, когда выяснилось, что газета — казалось бы, такая хорошая штука — внезапно порождает озверевшую антисемитскую толпу, которая ничего не желает видеть и слышать.

Наивная вера в спасительное действие технологий в очередной раз провалилась. Но точно так же наивно и ошибочно винить в произошедшем «оглуплении» технологии лайков и репостов. В социальных сетях с самого начала было очень мало социального. Они работали не в безвоздушном пространстве, а в обществе либерально-капиталистической глобализации, где граждане в принципе были в первую очередь индивидуальными потребителями, противопоставленными друг другу в рамках конкуренции. Любая виртуальная социальная сеть означала лишь взаимный обмен информацией между изолированными друг от друга узлами.

— Человеческая коммуникация изменилась до и без всякого фейсбука (организация признана экстремистской и запрещена на территории РФ), — рассуждает философ Юдин. — Либерально-демократические общества оказались сильно атомизированы, с фрагментированной коммуникацией, и это сильно ударило по любой солидарности. В итоге мы оказались в обществе, где существует много людей, про которых мы ничего не знаем. И когда ты с ними сталкиваешься, выясняется, что кругом какие-то «гоблины». Начинается поиск виновных — откуда взялись те, кто, скажем, поддерживает Трампа? Или требует кровопролитий? «Ага, виноваты соцсети и фейк-ньюз», — говорят люди. Но ведь сети просто опираются на исходную проблему, что люди не готовы к гражданской коммуникации с непохожими людьми.

Согласен с этим и Павел Пряников. Он говорит, что социальные сети дали возможность публичного высказывания тем, кто ее никогда не имел — низам общества. И это напугало верхи, и — особенно — прежнего гегемона культуры — интеллигенцию:

— Социальные антагонизмы были всегда. Одни недолюбливали «зажравшихся бар», другие — «орков» и «гоблинов». И тут интеллигенция увидела, что «говорящее орудие» имеет свое мнение, и ужаснулась. И эта старая добрая классовая неприязнь оформилась в информационный пузырь. Хотя, конечно, классовая структура сильно изменилась, потеряла прежнюю четкость. Симон Кордонский делит общество не на рабочий класс и буржуазию, а на условных бюджетников и людей из рыночной среды. И внутри этих контуров люди по своему сознанию и мировоззрению ближе друг к другу, несмотря на разницу в доходе. Эти страты стали гибридные, сложные. Определительный характер имеют образование, круг общения, даже генеалогия.

В хаосе культурных и социальных различий атомизированным потребителям оказалось не под силу выстраивать настоящие социальные сети, построенные на социальном интересе или взаимной поддержке. На смену им пришли случайные и часто эклектические мировоззренческие конструкции. «Люди ищут гранд-теории, которые объясняют мир целиком», — говорит Григорий Юдин. В итоге начался расцвет всех возможных конспирологий, включая самые экзотические. Исповедующие их люди формируют собственный герметический мир, полный смыслов, символов, но совершенно непрозрачный и безумный для всех «непосвященных». На руинах глобальной «Вавилонской башни» поселились разноязыкие «племена», не способные договориться друг с другом.

Полувиртуальное общество потребления оказалось очень изобретательным в генерации любых идентичностей, нарративов и теорий. Населявшие его люди верили в любую пропаганду и поддавались любым манипуляциям. Возможно, отчасти потому, что их связь с материальной реальностью была гарантирована относительным преуспеянием. По крайней мере в пределах «глобального города» большинство холодильников было полно. Что произойдет с виртуальным безумием, если холодильники опустеют? Если людям придется столкнуться с реальным, не опосредованным ни телевизором, ни фейсбучным пузырем страданием? Насилием, безработицей, войной? Заставит ли эта травма людей сотрудничать друг с другом, чтобы выжить и исправить сломавшийся мир?

— Черт его знает, — пожимает плечами Григорий Юдин. — Непонятно, является ли мир пузырей замком из песка, за которым скрывается какая-то подлинная реальность. Или, может, это новый способ социальности, который люди себе сотворили, и он не менее реален, чем все предыдущие. Может быть, этот способ тоже пригоден для социальных и политических перемен — все-таки десятилетие назад он использовался для многих демократических революций. Очень скоро мы это выясним.

Печать